Барокко — новый рок-н-ролл? Можно сказать и так! Пусть этой музыке уже полтысячелетия — какая разница, если она все еще качает народ на концертах и привлекает все новых фанатов и адептов. Аутентичное исполнительство — то есть игра на старинных инструментах — добирается и до российской провинции.
На самом деле, ничего удивительного в привлекательности барокко нет. Оно в нас как бы «зашито». Рок, прог-рок, фолк-рок, арт-рок и даже попса заимствовали из барокко мелодии и ритмику. В принципе, рок и барочная музыка во многом совпадают, так сказать, по интенциям и эстетике: страсть, тяга к импровизации, живому исполнению, важная роль текста, острота высказывания и так далее.
С открытием аутентичного исполнительства в середине XX века у барочной музыки случился подъем. В пыли библиотек обнаружилась целая вселенная забытых манускриптов очень хороших композиторов. Эта музыка считалась устаревшей и наивной — но только потому, что ее действительно как-то не круто играть на «нормальных» скрипках и роялях, которые родом из XIX века. Теперь в «тусовке» аутентистов постоянно что-то происходит, и идут оживленнейшие споры, что и как играть — с переходом на личности. Чистый рок-н-ролл.
Этот живой нерв и отсутствие чопорности народу нравится. И не только в вечно выпендривающейся Москве, но даже в Ярославле, где в мае проходил ежегодный Международный музыкальный фестиваль, созданный выдающимся альтистом, лауреатом «Грэмми», Юрием Башметом. В этом году из барочников туда приехал бельгийский коллектив Il Gardelino («Щегленок» — назван по концерту Антонио Вивальди). Квинтет — хотя вообще-то это гибкий состав, и количество музыкантов может меняться под конкретные задачи — отыграл концептуальную программу.
Бах («Бранденбургский концерт») и композиторы, которых в то время ставили в один ряд с лейпцигским гением: Иоганн Фридрих Фаш и чех Ян Дисмас Зеленка. Последний, кстати, один из таких вот неожиданных открытий недавнего времени: замечательный композитор родом из Богемии, работавший в Саксонии, которого в буквальном смысле «откопали» в нотных библиотеках и теперь изучают и играют. Концерт получился очень живым — ярославцы разве что в проходах не танцевали!
А я пообщался с отцами-основателями коллектива, флейтистом Яном де Винном и гобоистом Марселем Понселем, об особенностях записи барочной музыки на современной аппаратуре.
— Простой технический вопрос: насколько сложно записывать старинные инструменты, какие проблемы возникают при записи?
Марсель: Я не знаю, какие вообще могут быть «проблемы» со старинными инструментами. У них свой тембр, свои «цвета», которые мне лично всегда очень нравились. Процесс записи этих инструментов не особо отличается от более современных, правда, они «мягче», нежнее.
Ян: Проблем действительно никаких, но совершенно необходим нормальный, подходящий зал для записи. Вчерашняя Филармония идеально бы подошла. Могу сравнить этот зал с древним зданием бывшей церкви в Антверпене, где мы обычно записываемся. Церковь очень длинная, и звук идет долго, то есть нет эха, и на записи нет вот этого ощущения «переакустики».
— Как снимается звук барочного ансамбля?
Ян: Стереомикрофонами. Вообще, лет 20–30 назад считалось, что барочный ансамбль нужно снимать только одним микрофоном. Потом один швейцарский инженер, Жан Даниэль Нуар, доказал всем, что можно каждый инструмент писать отдельным микрофоном, и ничего страшного в этом нет. Сейчас же даже компьютеры используют — они корректируют миллисекунды задержки звука. Так что барочные инструменты и современные технологии очень даже дружат.
Марсель: Но все равно мы не пишем раздельно каждый инструмент, как поп-музыканты. Мы играем все вместе от начала до конца, повторяя десятки раз, если нужно. Потом монтируем лучшие дубли.
— Что для вас лучшая студия?
Ян: А мы вообще не записываемся в студиях — только в концертных залах и церквях.
— Сейчас между аутентистами и академистами прямо-таки идет война, как между панками и металлистами в моей юности. Вы лично видите противоречие в разных стилях классической музыки?
Марсель: Противоречий нет. Барочная музыка — как речь, она основана на риторике. И музыка в барочном произведении «подсвечивает» фразы и образы, делает их более наглядными. Если ты понимаешь систему — то знаешь, как все это правильно изобразить. Но то же самое работает и с Шубертом, и Брамсом, и вообще довольно долго, уже после эпохи барокко! Потому что только в XIX веке стала исчезать связь музыки и слова, только тогда, всего лишь в позапрошлом веке, начала появляться «чистая музыка».
Это романтизм: музыка начинается там, где заканчивается речь, где уже словами ничего не скажешь. Романтики рассказывали о внутренних переживаниях героя. У барочных композиторов такого просто не могло случиться, они про другое. У Баха была непростая жизнь, много его детей умерло, но нигде у него вы не услышите ни ноты личных проблем и сожалений. Но при этом переданы очень сильные эмоции — и они прославляют церковь.
— В Бельгии развито аутентичное исполнительство. Вы, конечно, не могли не испытать влияние коллег...
Ян: Конечно, у нас в Брюгге масса концертов и фестивалей, я лично так и заинтересовался и сам стал играть. И делать инструменты.
Марсель: Я хотел играть Баха правильно. Стал интересоваться, изучать... А «древних» инструментов в то время толком не было — пришлось учиться их делать.
— В Бельгии есть целая династия мастеров — братья Кейкен.
Марсель: Мы с ними из одного города! Они лично нас очень многому научили.
Ян: Мы с Марселем родились в правильном месте — фестивали, концерты, мастера. В Брюгге благоприятная среда, чтобы стать барочным музыкантом и играть нашу любимую музыку. Судьба! В другом городе все бы сложилось по-другому.
— Боюсь даже спрашивать, на чем лучше слушать барокко! На каких носителях, аппаратуре и так далее.
Ян: Конечно, живьем — в этом весь смысл. Я сам не поклонник Hi-Fi-аппаратуры. Например, у меня есть друг, который просто помешан на технике — у него весь дом в этих Hi-End-блоках, кабели по 10 000 евро. Ну, вы понимаете. Мне кажется, звучит холодно. Я ему так честно и сказал.
Самая дорогая аппаратура не передает тепло концертного зала, где всё — про эмоции. На концерте исполнитель передает эмоцию слушателю, сидящему напротив, а самая совершенная запись именно этого-то ухватить и не может. Хотя она всё вроде бы передает: высоту, тембр и так далее.
Я когда строю фразу — будто бы разговариваю: вот тут надо сказать помягче, тут погромче. Это реальный диалог с публикой, так оно работает.
— Хорошо, может, винил лучше для этой музыки?
Ян: Ну все, теперь у нас мода на винил (смеется).
Марсель: Вернулся винил, да. Но мне все равно — я таким образом вообще музыку не слушаю.
Ян. Мне давали попользоваться CD-плеером американской фирмы McIntosh — это очень дорогая штука, стоит 8 000 долларов.
— Мы регулярно обозреваем продукцию этой фирмы.
Ян. Так вот, этот CD-плеер звучал почти совсем как винил, настолько там хороший ЦАП. Так что дело не в носителе.
Марсель: Я много переслушал записей, но мне было интересно, как играют, с какими штрихами и так далее, но не ради качества записи.
— А вы прошли через увлечение более массовой музыкой XX века — роком, джазом?
Марсель: Мы однажды решили сделать проект с джазменами. С очень хорошими, настоящими. Мы поиграли Баха, джазмены сказали: «Ооо, это фантастика!» Потом они поиграли своего Баха. Мы сказали: «Ооо, это фантастика, это другая музыка, очень интересно!» Но совместить не получилось — было невозможно играть вместе! Раз, два, три, четыре — и мы разъезжаемся, у нас разные ритмы и акценты. Мы просто из разных миров, и они не совместимы.
