В марте, как обычно, в Москве и Санкт-Петербурге пройдет фестиваль «Триумф джаза», на который его организатор Игорь Бутман традиционно приглашает лучших мировых джазменов. В этом году, помимо прочего, в столице и Питере выступит контрабасист Крисчен Макбрайд (Christian McBride) — 28 марта в клубе Игоря Бутмана на Таганке, 29 марта в Доме музыки и 30 марта — в санкт-петербургском Дворце культуры имени Горького. В Россию Крисчен Макбрайд приезжает с совершенно новым и необычным квартетом. Об этом, а также о Москве 91-го и о том, почему Сергея Рахманинова и Игоря Стравинского можно считать джазменами, Крисчен Макбрайд рассказал Stereo.ru.
— Это не первое ваше выступление в Москве, но впервые вы представите свой самый новый состав — необычный квартет.
— Да, впервые я выступил у вас еще в 1991 году, тогда — в составе биг-бэнда Чарли Мингуса. Потом, где-то в 2003, я приехал уже со своей группой. Играл также у Игоря Бутмана на его пятидесятилетии.
Сейчас я действительно в небольшом туре с коллективом Christian Mcbride's New Jawn, где Джош Иванс на трубе, Маркус Стрикленд на саксофоне и Нашит Уэйтс за барабанами. Параллельно записываем CD… я все еще называю альбомы «сиди», потому что не знаю, как еще называть собрание нового материала, хотя никто не покупает именно компакт-диски. В общем, альбом выйдет в мае.
— Настоящая супергруппа! Откуда идея именно такого состава, без гармонического инструмента, фоно или гитары?
— Я хотел просто собрать квартет, но чтоб он максимально отличался от моего трио. Это трио было моим главным коллективом последние шесть лет, там играют Крисчиан Сендс на фоно и Джером Дженнигс или Юлисс Оуэнс на барабанах. То есть сильные личности. В новой группе я пытался уйти от этого трио как можно дальше, потому что хочу, чтобы мои слушатели все время были начеку. И потому что иначе было бы просто «трио Крисчена Макбрайда плюс трубач» (смеется). И я придумал такое сочетание — трубы и саксофона. Музыку мы сочиняем все вместе.
— У вас и так несколько коллективов, от камерных до биг-бэнда. Как вам удается всем этим управлять?
— Плохо удается (смеется). Я стараюсь делать жесткое строгое расписание — несколько недель с одним проектом, потом с другим, чтоб даты не перехлестывались, и коллективы реально друг другу не мешают. Кроме того, у меня очень хороший менеджмент — директор, букинговые агенты, с которыми мы работаем, и так далее.
— А если вернуться в 1991 год, что вам вспоминается из той, другой Москвы?
— Очереди в «Пиццу Хат». Нет, правда, для меня это стало настоящим потрясением, когда я увидал где-то в центре огромную очередь. Куда это, говорю, за чем, за каким чудом? Объяснили, что очередь в пиццерию. Идиотская шутка, подумал я, потом смотрю — правда знакомые буквы Pizza Hut. Вот бред, думаю, и говорю: видать, русским это все в новинку, но через неделю-две они будут нос воротить от этой пиццы!
— Так примерно и получилось. Только немного позже.
— Да, вот такие штуки — они любопытные, но не это, конечно, главное. Главное, за что я люблю Россию, — за музыку. Все мои любимые композиторы — русские: Мусоргский, Стравинский, Чайковский, Рахманинов… они все разные, но есть нечто общее у русских, да и вообще у всех восточноевропейских композиторов, что я назвал бы «русский блюз». Это — самое близкое к блюзу из того, что родилось не в Америке.
— А с кем из русских классических музыкантов вы бы поработали?
Не знаю, трудно сказать. Но если безумно фантазировать, то со Стравинским и Рахманиновым поиграл бы с удовольствием. Мне кажется, что Рахманинов в таком проекте прозвучал бы как Херби Хенкок, а Стравинский — как Эндрю Хилл (смеется).
— Собственно, эти и другие хорошие джазмены выросли на европейской классике.
— Конечно. [Чарли] Паркер обожал Стравинского, Майлс Дейвис — Бартока… да и вообще всех! Действительно, это очень крутая школа, настоящее богатство. Кстати, возвращаясь в 1991-й — я тогда выбрался побродить по улицам, чтоб почувствовать ритм, «вайб» Москвы. Да, в этом городе есть что-то особенное, конечно, не зря тут такая музыка рождалась. Публика очень круто принимала наш биг-бэнд. Все просто на ушах стояли. [Тенор-саксофонист] Джордж Адамс (умер примерно через год после этих гастролей), он просто в середине своего соло прекратил играть, вынул мундштук изо рта и начал орать: «Freedom!» И все орали: «Свобооода!» Это было абсолютно прекрасно.
— У нас очень любят ваши сольные CD, в частности «Vertical Vision» и «SciFi», за аудиофильский звук. С чего начинается прекрасная запись?
— Все начинается с хорошего звукоинженера, который понимает, как все это должно звучать. Я вот уже лет 17 работаю с двумя инженерами — Джо Ферла и Тад Вайтлок. Эти джентльмены записывали и классику, и джаз в огромных количествах, то есть они умеют идеально писать акустическую музыку. А моя цель — чтобы акустические инструменты звучали совершенно естественно, как будто ты на концерте это слушаешь. То есть никаких фильтров и ревербераций.
Также мне не нравится, когда музыканты разделены. Когда пианист в своем помещении, барабанщик в своей коробке, ну, вы понимаете. И вроде как предполагается, что звукоинженер все контролирует, но на самом деле это не работает, потому что музыканты не вместе. Они даже не видят друг друга. Инженеры, конечно, делают сложную и трудную работу, но на самом деле саунд создают именно музыканты.
Если вы записываете акустические инструменты, то их звук надо снимать только микрофоном. Если вы вешаете на инструмент звукосниматель — то это больше не акустический инструмент, а электрический. Разница принципиальна. Когда ты ставишь микрофон перед контрабасом, роялем и так далее, он ловит колебания воздуха. Получается естественный звук. Датчик же снимает чисто частоту колебания. Некоторые инженеры умеют снимать звукоснимателями, как-то смешивать и получается более или менее естественно. Но очень многие инженеры и даже музыканты — вот это меня реально удивляет — они не слышат разницы!
— Лучшая студия для вас и лучший микрофон для контрабаса?
— Я почти постоянно записываюсь на студии Avatar в Нью-Йорке. Она очень известна, и вы наверняка ее знаете. Микрофоны разные, конденсаторные, но, в общем, лучший и главный для меня — Telefunken 47.
— Как вам удается заманивать на ваши чисто джазовые альбомы звезд в диапазоне от Кассандры Уилсон до Стинга?
— Просто все они мои друзья и не могут отказать (смеется). На следующем CD у меня будет петь Дайана Ривз… Когда ты долго в музыкальном бизнесе, то обзаводишься знакомствами, а я играл много с кем. Те же Стинг, Диди Бриджуотер — мои хорошие друзья, я их просто обожаю! Стинг чудесный человек, я с ним периодически играю на протяжении 16 лет. Вообще-то он сам бас-гитарист, вы знаете, он учился на контрабасиста, но иногда приглашает сыграть на этом инструменте кого-то. Это ограниченный круг музыкантов, шорт-лист такой: Натан Ист, Уилл Ли, Деррел Джонс, ну и я тоже.
— Вы — один из немногих джазменов, которые выпускают записи традиционным способом на традиционных лейблах.
— Да, я вообще очень верный рекорд-компаниям: всего три лейбла сменил, с 1995 до 2000 на Verve, одну пластинку сделал для Warner, на Mac Avenue уже шесть альбомов и никуда от них не ухожу. Там мне никто не говорит, что делать, я приношу материал — его выпускают. На Verve меня просили до начала нормальной работы над альбомом показывать демо-запись. Я недоумевал: если вы подписали артиста, значит, он вам нравится, тогда почему вы мне не доверяете, считаете, что я запишу музыку ненадлежащего качества?
Но сейчас понятие о том, что такое рекорд-компания, лейбл — очень размыто. Вот Mac Avenue как раз редкий пример настоящего рекорд-лейбла, со штатом для продвижения и так далее. Они выпускают все на всех носителях, включая винил. Мало кто так делает, наверное, немного только Blue Note. Mac Avenue — настоящий джазовый лейбл, который понимает, что такое акустическая музыка.
— А вы все выпускаете на виниле?
Да. И я сам никогда не переставал слушать винил — даже в 90-е, когда он совсем отошел, и в начале 2000-х, когда он еще на вошел в моду.
Обожаю свою коллекцию — она довольно неплохая, несколько тысяч пластинок. У нас, наверное, это семейное: отец мой — музыкант, а дядя собирал винил и собрал очень крутую коллекцию!